Отчетливо помню день смерти дедушки. Даже в школу не пошел. Отец, получив трагическое известие, выехал в деревню, где жил дед, взяв и меня с собой. Со дня обострения его болезни, мама для ухода за ним, находилась в деревне безвылазно: пришло время дочери ухаживать за отцом. Как я у мамы и папы, онабыла единственным и горячо любимым чадом деда. И меня дедушка очень любил, уверен, его любовь ко мне возвышалась до уровня материнской любви к единственному сыну. Прошла неделя, как мамы не было со мной, и я дико скучал по ней…
Подъехав к нашему родовому гнезду в селе, я увидел большое количество народа, столпившегося во дворе. Я ехал в деревню, уже зная, что увижу деда не таким как всегда и в последний раз в своей жизни. Забегая вперед, скажу, что этого не случилось. Казалось, я внутренне собрал свои чувства и запихнул поглубже, чтобы не выглядеть размазней на траурных мероприятиях. Тем не менее, был удивлен, нет, ошарашен большим количеством мужчин на нашем дворе. Едва сойдя с машины, я стал глазами выглядывать маму, но ни ее, ни бабушку найти в плотно стоящей толпе пришедших сюда, я найти не смог. Честно скажу, по бабушке я не очень-то скучал: бабуля в семье была известна как серьезная, требовательная женщина, строго соблюдающая религиозные обряды и рекомендации. Никогда не видел ее расстроенной чем-то, кричащую или ругающуюся. По этим причинам, чего греха таить, побаивался я ее, сторонился, как волк обходит на расстоянии бодливую и недобрую козу. При этом я знал, как она меня обожает. А дедушка был совершенно другим человеком: открытый всем людям и ветрам, жизнерадостный, встречающий какого угодно злюку с добрым и улыбающимся лицом. Людей к нему тянуло, а семья наша в нем души не чаяла, в особенности я. Высокий, с моложавым еще лицом, обрамленным густыми седыми волосами и бородой, как у библейских пророков, крепкий телом и здоровый духом мужчина старше 50-ти лет – таким я его знал, таким он на всю жизнь запомнился мне. Бабушка – небольшого роста и худенькая. Ни дать, ни взять Пат и Паташонок…
Бабушка всегда выглядела, нет, хотела выглядеть более болезненной, чем на самом деле, а ее ежедневные причитания «умираю, слышишь меня, умираю…», стоит мне вспомнить, до сих пор зубной болью сверлят мою черепную коробку. Дедушка терпеливо парировал жалобы своей жены, допускаю, что бабушкины стенания и у него стояли поперек горла, но не подавая вида, он отвечал, мол, «не тот живет больше, кто сиднем сидит», что я тоже крепко запомнил.
Еще помню, как иногда бабушка заходила с другого конца:
– Кажется, я вперед тебя переселюсь в иной мир, муженек.
На что дедушка отвечал:
– Даже не думай, жена, плохого человека ничего не берет. А ваш род я знаю – уж очень живуч он.
Несмотря на эти полушутливые перепалки, дедушка очень любил бабушку, даже я, будучи недорослем, чувствовал его любовь к бабуле. Звали ее Рахима, но дед всегда, обращаясь к ней, окликал полушутливо «Эй, красотка!». Не помню, чтобы она обижалась или устраивала сцены из-за этого. Что уж теперь говорить.
… Ноги не хотели меня слушать, но я заставил себя подняться на веранду и, делая осторожные шажки, прошел ко входу в гостевую комнату. В проеме двери неожиданно для себя очутился в крепких объятиях незнакомой мне женщины, которая облобызала меня, будто корова лизнула языком. Вот, честно: что такое поцелуй городской женщины, и что такое лобызание по-сельски – я знаю. Одно дело тебя целуют мама, тети, кузины, прикасаясь к щекам, ко лбу губами; другое дело, когда твое лицо обслюнявили. Что интересно, оба действия преследуют одну цель, а именно, выразить горячую-горячую симпатию к носителю многострадального лица…
Так вот, поняв, что я ищу свою маму, женщина легонько подтолкнула меня – «смелей, малыш!» – внутрь гостевой, самой большой комнаты в доме, откуда доносились плач и стенания. Отсюда я надеялся увидеть маму и подойти к ней, но находящиеся в комнате женщины все до единой были одеты в черное, и среди них я не смог ни различить, ни узнать маму (потом она сказала, что жестом руки подозвала меня, но я не заметил ее), настолько траурный цвет и накинутые на женщин черные длинные чадры[1], стирающие силуэты человека, приравняли каждого, приведя их к общему знаменателю, собравшему сегодня в нашем доме сельчан – смерти дедушки.
Зато бабулю я заметил сразу: за ее неизменный наряд во все сезоны года в доме – черное платье и черный платок с золотой бахромой. Она сидела на дальнем от меня конце свернутого и положенного посередине комнаты большого тонкого ковра в центре круга, образованного другими плачущими женщинами. Видимо, испугавшись за мой вид потерявшегося, брошенного всеми ребенка, откуда-то из сидящих тесно женщин, отделилась и подошла ко мне мама, за руку повела и усадила между бабулей и собой. Мама тоже плакала, как и все в комнате, но беззвучно: слезы, после ее поцелуев увлажнили мое лицо…
Я узнал ковер, свернутый посередине комнаты, и кажется, догадался, что в него завернут мой дед: ведь только ради этого во дворе и доме так много людей, много черного цвета и много плача. Дед очень бережно относился к этому старинному ковру, доставшемуся ему в наследство от его матери, моей прабабушки, который всегда висел в комнате деда.
Потом вошла группа мужчин разного возраста, сопровождающие бородатого дядьку в габардиновой папахе на голове, женщины при его появлении встали на ноги. Дядька в папахе вытащил из бокового кармана пиджака маленькую книжечку и начал читать на непонятном мне языке. Видно, что-то важное, раз находящиеся в комнате молча внимали ему. Даже скорбный плач женщин стих. Закончив читать, дядька провел ладонью по своему лицу сверху вниз, закрыл, поцеловал, а потом вернул обратно в карман пиджака книжицу. Единым движением бывшие рядом с дядькой мужчины, среди которых оказался и мой папа, взялись за ковер, подняли, положили его на свои плечи, вынесли из веранды, осторожно положили на табут[2]. Плач и стенания женщин возобновились, причем, с большей силой, чем прежде. В этой толкотне и возникшей легкой давке я потерял из виду маму, но поток людей вынес меня на улицу, где я мог полной грудью вдохнуть воздуха в легкие. Я постарался пробраться к отцу, и когда мне это удалось, схватил его за ремень брюк, и тем жемакаром вместе со всеми дошел до сельского кладбища.
У свежевырытой широкой ямы, деда, завернутого в белый саван, вытянули из ковра, и, не давая его телу коснуться земли, опустили в могилу, стали засыпать землей. Папа, близко к могиле не подходивший, свернул кое-как ковер, подозвал соседского парня, и, отдавая ему ковер, поручил вернуть в дом и меня. Парень, подойдя к воротам, не стал заходить в дом, прислонил ковер к воротам у калитки, там же оставил и меня, чтобы позвал кого-то из старших. Вышла бабушка, которая легко взяла ковер подмышку, занесла было его во двор, но ее остановил мой вопрос:
– Бабушка, зачем нести дедушкин ковер в дом? Ему же холодно в земле. Давай отнесем и укроем его.
– Чтобы было во что меня завернуть, когда умру.
– Потому и хочешь умереть, чтобы тебя в этот ковер завернули? Зачем в дом несете ковер деда?!
– Хватит ныть! Нужно и несем!
Онапонесла ковер к веранде, разложила на ограждении, прошла в дом. А тем временем во двор стали группами заходить возвращающиеся с кладбища мужчины. Поочередно, молча, со скорбными лицами они тщательно мыли руки, лицо под умывальником во дворе, потом, пройдя в противоположный конец двора, заходили и рассаживались в установленной заранее вместительной палатке для участия в поминальнойтрапезе.
На 6-ой день после похорон папа вернулся в город, я же остался с мамой и бабушкой в селе. В дом ежедневно, начиная с полудня, со словами соболезнования заходили люди, близко или нет знавшие деда, и не имевшие возможность проводить его в последний путь. По четвергам же, вплоть до сороковин, (тогда и папа приехал) поминальная церемония повторялась согласно обычаю и строгим рекомендациям, описанным в Коране: в доме с утра, женщины готовили поминальные блюда, после полудня собирались в гостевой, причитали и плакали, мужчины навещали усопшего на кладбище, ипосле возвращения оттуда вновь собирались за накрытым столом в большой палатке. Обычай этот должен был показать душе усопшего, которая в течение 40 дней блуждает невидимо среди живых, что помнят дела и поступки человека, в котором душа вместе с ним явилась на свет, но не умерла, как ее «хозяин», а переселилась куда-то в небеса, в мир таких же бестелесных, несчастных, одиноких душ…
В описываемые четверги не присутствовал лишь дед со своим ковром. Ковер вернули на постоянное место – на стену в его комнате, сверху повесили большую поясную фотографию деда. Сороковины по деду прошли при почти том же скоплении людей, печально, слезно, скорбно и достойно для моей семьи.
Прошла еще неделя, бабушка с мамой прибрались в доме с помощью соседей, собрали и вынесли в подвал ненужные уже без дедушки вещи, выходя из дома, низко дому поклонились, приложили поочередно свои ладони к косяку главной двери в дом, прощаясь с ним на неизвестно какое время: наконец, когда все было собрано, уложено, папа запер дверь на старинный амбарный замок – тоже наследство дедушки – собрал в коробки, оставшиеся после раздачи родственникам и соседям, домашнюю мелкую живность: одного петуха, пару-другую кур, цыплят-желторотиков, загрузил коробки в автобус. Мы покидали дедушкино родовое гнездо. Еще не зная, что меньше, чем через год сюда вернемся…
Наша городская квартира из 3-х комнат находилась на 10-ом этаже высотного дома. Одна из комнат служила общей, где проходила большая часть жизни семьи, две другие – спальные: одна для родителей, другая для меня. А теперь я делил эту комнату с бабушкой: вечерами она убаюкивала меня несметным количеством сказок, бывало ударялась в воспоминания о дедушке и совместной с ним жизни. В ее воспоминаниях многое мне казалось смешным, я и не скрывал своего смеха, но бабушка не выговаривала мне за это, как и не смеялась со мной. В совместных вечерах с ней, в ее сказках и воспоминаниях медленно растворялся мой страх перед бабулей, я стал привыкать к ее словам, голосу, проявлениям внимания ко мне, заботы обо мне. А в детском саду, куда вскоре меня определили родители, мне вовсе и не сиделось – так я скучал по бабушке.
Как-то ночью меня разбудили тихие, частые, похожие на подвыванияраненой собаки звуки: это бабушка сидела перед фотографией деда, стоявшей на моем столе, и втихомолку горевала. Сначала я не поверил своим глазам, спросонку подумал, что мне это снится, повернулся к стене, накрылся одеялом, постарался сомкнуть глаза. Когда «ночное» видение стало часто повторяться, я, тем не менее, ничем себя не выдавал: неосознанно, на подкорковом уровне понял – лучше ее в такие минуты не успокаивать, вообще не трогать. Зато моя привязанность к бабушке увеличилась кратно…
Привезенных в автобусе кур, папа специально для бабули превратил в полуфабрикаты: бабушка не ела инкубаторных, промышленным образом взращенных кур – «Харам!» – и точка…
Пришлось их пустить под нож, потом мама с бабушкой общипали, выпотрошили куриные тушки, убрали в морозильный ящик. Таким образом, дефицита курятины для нашего домашнего стола в ближайшие полгода не ожидалось. А куриных потомков, с полтора десятка пар цыплят, он отнес в наш пустующий гараж и запер там. Следить за ним – давать корм, вовремя убирать городской «курятник», – тоже выпало на папину долю. Зато теперь мы были спокойны: бабушка будет довольна.
Какводитель межрайонных автобусов, папа частенько привозил с рейса свежие говядину и ягнятину, из которых бабушка готовила разнообразные, вкусные блюда. Не забывал папа и пополнять живность в гараже. Бабушка неизменно встречала его у подъезда нашего дома, все норовила перехватить у папы корзину со свежим мясом, но не возражалаи переданной ей донести до лифта пакета со столовой зеленью, овощами. Уже в кухне, разложив купленное привезенное и папой мясо на столешнице, придирчиво разглядывала, на что он, опережая ее вопросы и потягивая чай успокаивал:
– Зря беспокоитесь, мама. Сам видел, как резали скотину. Все согласно нашим канонам. Халяльное мясо, клянусь могилой дедушки…
Внезапно для всех нас, не объяснив толком причин, папа уволился с работы, и уехал в Москву. «На 10 дней», по его словам, превратились в 5 месяцев. Иногда с оказией нам заносили от него деньги, но маму больше беспокоило папино долгое отсутствие: нет-нет, фыркнет, поворчит что-то себе под нос, чтобы я не слышал. Без папы запас мяса подходил к концу, теперь за содержание «курятника» и возобновление запасакурятины нам помогал сосед Эйнулла, который в своем гараже держал голубей. С утра до вечера он только ими и занимался, гоняя птиц по небу. С высоты моего балкона мне было смешно наблюдать как он это делает. Вот его уменьшенная в несколько раз фигура прохаживается вокруг крохотных крылатых птиц, величиной с воробышка, потом он резко делает взмахи руками, и бегает за ними, стараясь всех поднять на крыло. Еще один гараж принадлежал нашему знакомцу по дому – дяде Пете, устроившему там мастерскую: к нему, обращались не только жильцы нашей многоэтажки, но и из соседних домов. Дядя Петя безвылазно находился в своей мастерской чиня, паяя, пиля и строгая. Он родился и вырос в Баку: из этого дома ушел в армию, сюда из армии он вернулся вместе с будущей женой, тетей Валей. Дядя Петя чисто говорил на азербайджанском языке, почти без акцента, но на неповторимом бакинском диалекте, смеси двух языков. Его русский язык же мы слышали только при разговоре с тетей Валей. С их сыном Русланом, моим сверстником, я дружил, и очень этим, гордился, так как считал его умнее себя: он рос двуязычным бакинцем – с папой говорил на азербайджанском, с мамой на русском. Но однажды Руслан невольно подставил меня, за что он оченьупал в моих глазах. Виноватые, конечно, в томесть, но стоило ли разбираться в этом? Просто так сложилось.
… Так хочется подольше поваляться в постели в воскресный день. Но бабушка меня позвала, заставила встать и идти на ее голос в кухню. Мы были одни дома: еще с вечера мама собиралась на воскресный рынок, что она и сделала, отправившись туда спозаранку. В кухне бабушка протянула мне ключ:
– Пасть мне твоей жертвой, вот ключ от гаража, открой, поймай там петуха и отнеси дяде Эйнулле. Он знает, что с ним делать. На – этот таз и нож тоже передай ему.
Я спустился на лифте вниз, вышел из подъезда, побежал к гаражу, сделал все, как сказала бабушка, но второпях, только закрыв гараж, заметил, что гараж дяди Эйнуллы на замке. Так бы я и стоял с трепыхающимся в одной руке петухом, тазом в другой и с ножом в заднем кармане брюк. Но появился Руслан, подошёл ко мне. Узнав, почему я торчу здесь, не зная куда деваться, просветил меня:
– Дядя Эйнулла повез жену в больницу.
Видя, что я продолжаю, вытаращив глаза, истуканом стоять на месте, он предложил:
– Папа же мой здесь! Он зарежет петуха!
Я обрадовался – выход найден, и бабушка останется довольна моей исполнительностью и находчивостью, а потому зашел за Русланом в гараж дяди Пети. Руслан объяснил в чем дело, на что его безотказный отец с готовностью ответил:
– Петуха, говоришь? Давай этого педика сюда.
«Педика? А я и не знал, что петуха можно и так называть. Надо запомнить…», – подумал я и не стал заморачиваться на этом дальше: важнее четко и в срок выполнить бабушкино задание.
Пара минут и обезглавленный петух лежал в тазу. Я ринулся обратно в дом, чтобы увидеть обрадованную бабушку и услышать ее похвалу в мой адрес. Радость и гордость за себя переполняли меня всего, я чувствовал взрослым парнем. Дверь открыла мама, увидев таз и тело несчастной птицы в нем, взяла мою ношу, приговаривая:
– Какой кишмиш я вырастила в нашем саду! Сладенький ты мой!
Оставив таз на балконе, прошла в свою комнату, откуда вернулась с сорочкой и протянула мне со словами:
– С днем рождения, мужичок ты наш! Мужичок-с-ноготок!
Ей вторила бабушка, вышедшая к нам с кухни:
– Чтоб стал настоящим мужчиной, внучек! Мой подарок тебе – дошеме плов. Выложу слоями курочку с луком, рис, чернослив, зелень, каштан… мммм.. пальчики оближешь! Скажи-ка внучек, куда ты отнес петуха?
– Педика? – я решил блеснуть новым словом перед родными.
– Что еще за педик? – Бабушка непонимающе переводила свой взгляд с меня на маму, которая, услышав слово, вылетевшее из моих уст, вскрикнула негромко «вай!», прикрыла рот ладонью и замерла.
Первой очухалась бабушка: она засучила рукава халата, вышла на балкон, вернулась с обезглавленным петухом в руке, болтающимся в ее руках, грозно спросила:
– Кто резал петуха?
– Дядя Петя, – ответил я.
– Не знаю такого. А где дядя Эйнулла?
– Он в больнице. Жену повез туда.
– Ох, харам, харам, харам, нельзя его есть. Даже трогать. – С этими словами, бабушка засунула петуха в мусорный пакет, отнесла к двери, чтобы первым делом вынести из квартиры. Потом повернулась к маме:
– Ты-то чего смеешься, невестушка? Плакать надо – а она хихикает… Представляешь, съела бы петуха, и сразу околела… Бог миловал.
Достала из морозильника говядину, что означало – дошеме плов отменяется – хотя все равно праздничный вкусный плов состоялся.
… В начале лета вернулся из Москвы папа, привезя мне много всякого: одежды, тетрадей, ручек, даже новый ранец, а еще через неделю я и бабушка выехали в село. Прибравшись в доме с помощью соседей после почти года отсутствия, мы стали его обживать: бабушка сразу предложила мне на ночь занимать дедушкину кровать, на что я с радостью согласился. В один из дней, зайдя в «свою» комнату, я увидел бабушку, снимающую дедов ковер со стены.
– Хочу почистить его и убрать с глаз на время. На стене он покроется пылью, а я не хочу лежать на пыльном ковре, когда к дедушке отнесете меня, – объяснила бабушка. Мне стало грустно от ее слов, не понравились они мне…
Говорят, люди по-разному чувствуют приближение конца своего присутствия на земле. И бабушка – не исключение…
В конце августа вечерком папа с мамой приехали к нам в деревню, скоро переодевшись, приведя себя в порядок, расположились за чайным дастарханом под старой шелковицей, что росла на нашем дворе. Бабушка у тандыра готовила лаваш. Воспользовавшись ее отсутствием, я скороговоркой «настучал» на нее – рассказал о причине исчезновения ковра со стены, в конце добавил, мол, ненавижу дедушкин ковер. Папа рассмеялся на мои детские выводы, а мама просто чмокнула меня и пошла помогать бабушке.
А через неделю бабушка слегла. Ее подруги, соседки, сменяя друг друга, навещали ее, не оставляя один на один с болезнью, помогали чем могли. Я тоже часто заходил к бабушке, сидел около нее, стараясь не шуметь, играл в «кубики» и «солдатиков». Глядя на бабулю, видел, как она изменилась: лицо пожелтело и осунулось, каждое слово давалось с трудом, общалась бабуля только несложными, короткими фразами. Как-то она, перехватив мой взгляд, движением ладони подозвала к себе:
– Свет очей моих, подойди к бабуле, – с придыханием, тихо и медленно проговорила бабушка. И когда я склонился над ней, она поцеловала меня сухими, горячими губами в обе щеки.
На ночь мама отправила меня к соседям: оказалось, что днем того дня я видел и слышал бабушку в последний раз. Проснулся я от громкого плача и стенаний. Они мне уже были знакомы: также было, когда умер дедушка. Я быстро оделся, вбежал во двор, где застал аналогичную же картину, что и год назад: двор, набитый пришедшими людьми, дедушкин ковер посередине комнаты, женщины в черном, сидящие вокруг, бородатый дядька с книжкой в руках, говорящий на непонятном мне языке, вынос на двор и пронос до кладбища табута, возвращение оттуда, поминальная трапеза в большой палатке на нашем дворе. Разнились скорбные даты нашей семьи двумя важными штрихами. Во-первых, бабушки нигде не было, и я знал почему и где она сейчас; во-вторых, ковер, по поручению папы занесенный на наш двор, я, сопровождающий юношу с ковром, незаметно для взрослых с трудом, но оттянул с глаз долой, обложил его сухими виноградными прутьями, которые используют для розжига тандыра, чтобы никто, заметив, не унес и не положил на ограждение веранды.
Еще не стемнело, когда я плеснул на горку сложенных мною прутьев немного керосина, взятого из подвала, чиркнул спичкой. Не разгоревшийся еще огонь остался незамеченным, а вот на густой дым от костра, первым вышла мама, обеспокоенная моим исчезновением. Она остановилась в стороне, молча глядя на огонь и вытирая слезы. Вслед за ней подошел папа: они оба постояли немного, и, когда огонь разгорелся достаточно сильно, подошли ко мне, отвели в сторону, но не уходили. На дворе продолжалась поминальная церемония по ушедшей бабушки, а мы трое пристально смотрели как ковер превращается в кучу горячего пепла. Тогда я повернулся к родителям, поднял голову и сквозь слезы сказал:
– Так ему! Теперь он не сможет завернуться вокруг вас. Правда, пап?..
Ариф Аршад
Писатель-публицист
Члена Союза писателей Азербайджана
и Объединения Прозаиков Авразии
Лауреат Премии Президента Азербайджана
Перевел с азербайджанского Ш.А. Гусейнов
[1]Чадра́ — лёгкое женское покрывало белого, синего или чёрного цвета. Надевается при выходе из дома, а также в дни погребальных или поминальных по усопшему, закрывает фигуру женщины с головы до ног.
[2]Табут — специальные носилки для усопшего, оснащенные откидной крышкой. На табутстелят одеяло, а крышку покрывают тканью. В табуте усопшего проносят на кладбище.